«Куда торопишься? чему обрадовался, лихой товарищ? — сказал Вадим… но тебя ждет покой и теплое стойло: ты не любишь, ты не понимаешь ненависти: ты не получил от благих небес этой чудной способности: находить блаженство в самых диких страданиях… о если б я мог вырвать из души своей эту страсть, вырвать с корнем, вот так! — и он наклонясь
вырвал из земли высокий стебель полыни; — но нет! — продолжал он… одной капли яда довольно, чтоб отравить чашу, полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть всю, чтобы вылить яд…» Он продолжал свой путь, но не шагом: неведомая сила влечет его: неутомимый конь летит, рассекает упорный воздух; волосы Вадима развеваются, два раза шапка чуть-чуть не слетела с головы; он придерживает ее рукою… и только изредка поталкивает ногами скакуна своего; вот уж и село… церковь… кругом огни… мужики толпятся на улице в праздничных кафтанах… кричат, поют песни… то вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче пробежит говор по пьяной толпе…
Неточные совпадения
Из Сечи пришла весть, что татары во время отлучки козаков ограбили в ней все,
вырыли скарб, который втайне держали козаки под
землею, избили и забрали в плен всех, которые оставались, и со всеми забранными стадами и табунами направили путь прямо к Перекопу.
В язычестве было ощущение первоначальной святости плоти и плотской жизни, был здоровый религиозный материализм, реалистическое чувство
земли, но язычество было бессильно перед тлением плоти всего мира, не могло так преобразить плоть, чтоб она стала вечной и совершенной, не могло
вырвать из плоти грех и зло.
— Ежели бы жив был Иван Герасимыч, — со вздохом проговорил он, — да, кажется,
из земли бы
вырыли девку. Отошло, видно, времечко… Прости на глупом слове, Степан Романыч. Придется уж, видно, через волость.
Ночь покрывает и этого магната-заводчика, для которого существует пятьдесят тысяч населения, полмиллиона десятин богатейшей в свете
земли, целый заводский округ, покровительственная система, генерал Блинов, во сне грезящий политико-экономическими теориями, корреспондент Перекрестов, имеющий изучить в две недели русское горное дело, и десяток тех цепких рук, которые готовы
вырвать живым мясом
из магната Лаптева свою долю.
Ко всему этому надобно прибавить, что Феодосий Гаврилыч считал себя естествоиспытателем и агрономом и в доказательство этого собирал разных букашек и бабочек и накалывал их без всякого толку на булавки, а также — это было, впрочем, в более молодые годы его — Феодосий Гаврилыч в одном
из имений своих задумал
вырыть глубочайший колодец и, желая освидетельствовать сей колодец, вздумал лично своею особой спуститься в него, но при этом чуть не задохся и вытащен был на поверхность
земли без чувств.
Я помню, что нас разворачивал
из свиты этот самый мужик, которого теперь окружали все наши Аннушки, и все они
вырывали нас у него
из рук и при этом самого его за что-то немилосердно бранили, и свитку его, в которой мы были им так хорошо сбережены, бросили ему с величайшим презрением на
землю.
Бригадирша. Как все равно, батюшка! Случится иногда и в десяти копейках нужда, так и тех
из земли не
выроешь. Уж куда, право, ноне вы прихотливы стали! У вас вот и десять копеек за помёт, а того и не помнишь, что гривною в день можно быть сыту.
Странно сказать это о литературе в то время, когда она
из кожи лезла, по собственному признанию, преследуя и обличая, карая и
вырывая с корнем всякое зло и непотребство на
земле русской.
Островский
вырыл могилу, без слез уложил жену в мерзлую
землю и заровнял ее… Потом он взял билет на прииски и пособие у якутов на дорогу. Якуты охотно дали то и другое в расчете избавиться от поселенца и воспользоваться его домом и кое-каким имуществом. Но Островский обманул эти наивно-хитрые ожидания: он снес все имущество в избу и зажег ее с четырех концов. Этот-то пожар мы и видели теперь, проезжая мимо. Роковой ветер
из ущелья раздувал пламя, пожиравшее пять лет труда, надежд, усилий и жертв…
Осуществился ужас и мечты. Кто
вырвет теперь победу
из рук Искариота? Свершилось. Пусть все народы, какие есть на
земле, стекутся к Голгофе и возопиют миллионами своих глоток: «Осанна, Осанна!» — и моря крови и слез прольют к подножию ее — они найдут только позорный крест и мертвого Иисуса.
У него был вид настоящего победителя, и мое сердце дрогнуло от страха, что молодой лезгин опередит меня и
вырвет кинжал
из земли.
Но, по уговору, я обязана
вырвать его
из земли зубами, а не руками.
— Потому что существует более совершенная форма производства, с которою не нашему кустарю бороться. Вы посмотрите: он уже по всей линии отступает перед фабрикою, и вовсе не по каким-нибудь случайным причинам; машина с неотвратимою последовательностью
вырывает из его рук один инструмент за другим, и если кустарь покамест хоть кое-как еще конкурирует с нею, то только благодаря своей пресловутой «связи с
землей», которая позволяет ему ценить свой труд в грош.
Поезд двинулся. Вой баб стал громче. Жандармы оттесняли толпу.
Из нее выскочил солдат, быстро перебежал платформу и протянул уезжавшим бутылку водки. Вдруг, как
из земли, перед солдатом вырос комендант. Он
вырвал у солдата бутылку и ударил ее о плиты. Бутылка разлетелась вдребезги. В публике и в двигавшихся вагонах раздался угрожающий ропот. Солдат вспыхнул и злобно закусил губу.
Вырвать эту трепещущую чистую голубку
из когтей бездушного коршуна — ее матери — лаской и нежностью заставить впервые забиться страстью юное сердечко, возвратить
земле это неземное существо, но не грубым способом Капитолины Андреевны, не приказанием, не толчками в грязный жизненный омут, а артистическим пробуждением в ребенке — женщины.
Он вышел
из избы во двор, подполз под дом, распугав бывших там птиц, и
вырыв довольно глубокую яму около кирпичного низа печи, завернул шкатулку, на которую положил ключ в кусок кожи, купленной им для бродней, зарыл ее, притоптал
землею и даже набросал на этом месте валявшиеся в подполье кирпичи.
Вот сейчас я сижу у офицеров, пишу письмо и пью чай
из стакана с подстаканником, но вот-вот затрещит телефон и… все меняется, как сон: переведут батарею на версту в сторону или вперед, придется рыть тугую, холодную
землю,
вырыть к ночи холодную землянку — ох, как холодно теперь в окопах! — и завалиться в ней спать, сырому и голодному.